La flûte des vertèbres

 

PROLOGUE

 

A vous toutes,

que l’on aima et que l’on aime,

icône à l’abri dans la grotte de l’âme,

comme une coupe de vin à la table d’un festin,

je lève mon crâne rempli de poèmes.

 

Souvent je me dis –

et si je mettais

le point d’une balle à ma propre fin.

Aujourd’hui,

à tout hasard,

je donne mon concert d’adieu.

Mémoire !

Rassemble dans la salle du cerveau,

les rangs innombrables des bien-aimées.

Verse le rire d’yeux en yeux.

Que de noces passées la nuit se pare.

De corps et corps versez la joie.

Que nul ne puisse oublier cette nuit.

Aujourd’hui je jouerai de la flûte -

sur ma propre colonne vertébrale.

 

I

Mon pas dans les rues écrase les verstes.

Que faire de l’enfer qu’en soi l’on abrite !

Qui donc, quel Hoffman céleste

a pu t’imaginer, maudite ?

La tempête de joie écarte les rues.

La fête déverse et déverse des heureux.

Je médite.

Les pensées, caillots de sang,

caillées et malades, suintes de mon crâne.

 

Moi,

créateur de tout ce qui est fête,

je n’ai personne pour partager ce jour.

Je vais tout de suite m’écrouler,

me fracasser le crâne sur le Nevsky de pierre.

Voilà, j’ai blasphémé.

J’ai hurlé partout que Dieu n’existe pas,

et Dieu des profondeurs torrides fit sortir celle

devant qui la montagne se trouble et frissonne

et il commanda :

tu l’aimeras !

 

Dieu est content.

Dans l’abîme, sous le ciel,

l’homme harassé s’ensauvage et s’éteint.

Dieu se frotte la paume des mains.

Il se dit, Dieu :

attends un peu, Vladimir !

Et c’est lui, encore lui,

Pour que nul ne puisse deviner qui tu es,

qui a inventé de te donner un mari véritable,

de garnir le piano de musique humaine.

Que soudain l’on se glisse par la porte de la chambre,

que l’on fasse un signe de crois au-dessus du duvet,

je sais –

cela sentirait le poil roussi

la fumée souffrée d’un chair de diable.

 

Au lieu de quoi je m’en vais jusqu’à l’aube,

d’horreur que l’on t’ait emmenée pour t’aimer,

errer,

et tailler les cris en vers,

joailler déjà presque fou.

Peut-être, jouer aux cartes !

De vin

rincer la gorge du cœur desséchée de gémir.

 

Je me passe de toi !

Je refuse !

Tout m’est égal,

je sais

que je vais crever.

 

S’il est vrai que tu existes,

Seigneur,

Seigneur Dieu,

si c’est toi qui tisses le tapis des étoiles,

si cette souffrance

tous les jours grandissante,

m’est par toi, Seigneur, envoyé le martyr,

prends donc ta chaîne de juge.

Attends ma visite.

Je suis exact,

ne tarderai pas d’un jour.

Ecoute,

suprême inquisiteur !

 

Les lèvres serrées,

pas un cri ne lâchera

ma bouche mordue jusqu’au sang.

Comme à une queue de cheval attache-moi aux comètes,

et fouette !

que mon corps se déchire aux pointes d’ étoiles.

Ou encore :

lorsque mon âme migratoire

fronçant un sourcil obtus

viendra devant ton tribunal,

lance

la Voix Lactée, fais-en une potence,

et, pends-moi, si tu veux, je suis un criminel.

Fais tout ce qu’il te plaira.

Veux-tu m’écarteler ?

Je te laverai moi-même les mains, à toi, le juste.

Seulement, -

enlève cette maudite,

dont tu as fait ma bien-aimée !

 

Mon pas dans les rues écrase les verstes.

Que faire de l’enfer qu’en soi l’on abrite ?

Qui donc, quel Hoffman céleste

a pu t’imaginer, maudite !

 

II

 

Et le ciel

oubliant dans les fumées d’être bleu,

et les nuages, comme des réfugiés en haillons,

je les embraserai de mon dernier amour,

éclatant comme le rose du poitrinaire.

 

De joie je couvrirai les hurlements

des hordes

qui ont oublié la douceur d’une maison.

Hommes,

écoutez !

Sortez des tranchées,

vous finirez la guerre plus tard.

 

Même quand,

titubant de sang comme Bacchus,

un combat se livre,

les mots d’amour ne sont jamais flétris.

Chers Allemands !

Je le sais,

sur vos lèvres vous avez

la Gretchen de Goethe.

 

Le Français

percé d’une baïonnette, sourit,

un sourire aux lèvres tombe l’aviateur abattu,

s’il se rappelle

le baiser de ta bouche,

Traviata.

 

Mais qu’est pour moi la mollesse rose

mâchonnée par les siècles.

Aujourd’hui tombez à d’autres pieds !

C’est toi que je chante,

maquillée et

rousse.

 

Peut-être que de ces jours,

terribles comme les pointes des baïonnettes,

quand les siècles blanchiront de barbes,

ne resteront que

toi

et moi,

lancé à ta poursuite de ville en ville.

 

Que tu sois promise de l’autre côté de l’eau,

que tu te caches dans la niche de la nuit, -

je te baiserai à travers le brouillard de Londres

des lèvres de feu de ses réverbères.

 

Que dans le désert torride tu étires des caravanes,

là où les lions se tiennent sur leur garde, -

et je poserai pour toi,

sous la poussière, déchirée par le vent,

ma joue brûlante de Sahara.

 

Que tu habilles d’un sourire les lèvres,

que tu regardes –

qu’il est beau le toréador !

et soudain

je lancerai dans les loges la jalousie

de l’œil mourant du taureau.

 

Que tu portes sur le pont un pas distrait,

pensant :

« Il ferait bon en bas ».

Et c’est moi qui coule sous le pont, je suis la Seine,

je t’appelle,

je montre mes dents pourries.

 

Qu’avec un autre tu allumes dans le feu des trotteurs

Strelka ou Sokolniki,

et c’est moi, grimpé là-haut, là-haut,

qui attends, petite lune languissante et nue.

 

Je suis fort,

ils pourraient avoir besoin de moi, -

s’ils m’ordonnent :

« tue-toi à la guerre ! »

Il sera le dernier

ton nom

caillé sur la lèvre déchirée par l’obus.

 

Mourrai-je couronné ?

A Sainte-Hélène ?

Des tempêtes de la mer sellant les vagues,

je suis aussi bien candidat

et au trône de l’univers

et aux menottes.

 

Il m’est échu d’être tzar, -

c’est à l’image de ton petit visage,

sur l’or solaire de ma monnaie,

que j’ordonne à mon peuple :

frappe !

 

Et là-bas,

où le monde se fane dans la toundra,

où le vent du Nord marchande avec le fleuve,

je gratterai sur la chaîne le nom de Lili

et j’embrasserai la chaîne dans les ténèbres du bagne.

 

Alors , écoutez, vous qui oubliez que le ciel est bleu,

le poil hérissé

comme celui des bêtes !

Ceci est peut-être

le dernier amour du monde

embrasé d’un rose de poitrinaire.

 

III

J’oublierai l’année, le jour, la date.

Je m’enfermerai solitaire devant une feuille blanche.

Qu’elle naisse la magie inhumaine des mots,

illuminés de souffrance !

 

Aujourd’hui, à peine entré,

j’ai senti –

la maison est étrange.

Tu cachais quelque chose dans ta robe de soie,

et dans l’air flottait l’odeur de l’encens.

Heureuse ?

Un froid

« bien sûr ».

Le trouble bouleverse le rempart de la raison.

Brûlant et fiévreux j’entasse le malheur.

 

Ecoute,

pourquoi

cacher le cadavre.

Fais tomber sur ma tête l’avalanche du mot,

puisque

chacun de tes muscles

comme dans un porte-voix

claironne :

il est mort, il est mort, il est mort !

Non,

réponds.

Ne mens pas !

(Comment m’en irais-je avec ça ?)

 

Tes yeux ont creusé dans ta face

les fosses de deux tombeaux.

 

Les fosses s’enfoncent.

Elles sont dans le fond.

Vais-je

m’effondrer de l’échafaudage des jours.

Au-dessus de l’abîme mon âme est tendue comme un câble,

je m’y balance, jonglant avec les mots

 

Je sais,

tu as usé mon amour.

Je devine l’ennui à des signes innombrables.

Rajeunis-toi dans mon âme.

Apprends au cœur la fête du corps.

 

Je sais,

une femme  çà se paye.

Tant pis,

et en attendant

je t’habille de la fumée du tabac,

et non des belles robes de Paris.

 

Je porterai mon amour,

comme jadis le faisait l’apôtre,

par mille fois mille chemins.

Une couronne t’attend dans les siècles,

dans cette couronne, mes mots

font un arc-en-ciel de frissons.

 

Comme les éléphants de leurs jeux de cent tonnes

terminaient la victoire de Pyrrhus ,

ma démarche de génie a tonné dans ta tête.

C’est en vain.

Je ne peux t’arracher.

 

Sois heureuse,

sois heureuse,

tu m’as eu

enfin !

J’ai si mal,

à peine le temps d’arriver au canal

pour mettre la tête dans le rictus de l’eau.

 

Tes lèvres.

Comme tu les fais brutales.

A peine j’y touche, le froid me saisit.

Comme si je baisais de lèvres pénitentes

un monastère taillé dans le froid des rocs.

 

Les portes

battirent.

Il entra,

arrosé d’une gaîté des rues.

C’était

comme si un hurlement m’avait brisé en deux.

je lui criai :

« C’est bon,

je m’en vais,

c’est bon !

Elle te restera.

Donne-lui des chiffons,

que les ailes timides s’empâtent sous la soie.

Veille, qu’elle ne s’envole.

Attache comme une pierre

au cou de ta femme les colliers de perles ! »

 

Ah, cette

nuit !

Je serrai et serrai les cordons du désespoir.

Mes pleurs et mes rires

renversaient d’épouvante la gueule des murs.

 

Une apparition se levait, ton visage que j’avais emporté,

tes yeux l’illuminaient sur le tapis,

comme si un vin  nouveau Bialik inventait

une reine éblouissante du Sion juif.

 

Martyr

devant celle que j’avais donnée,

je tombais à genoux.

Le roi Albert

qui a perdu

toutes ses villes

est auprès de moi couvert de cadeaux.

 

Roulez-vous dans l’or du soleil, fleurs et herbes !

Printanisez-vous, vies des éléments !

Je ne veux que d’un seul poison –

boire des vers toujours et encore.

 

Voleuse du cœur

auquel tu as tout pris,

tourmentant de délire mon âme

accepte mon offrande, chérie,

peut-être n’inventerai-je jamais plus rien.

 

Colorez de fête la date d’aujourd’hui.

Qu’elle naisse

la magie pareille à la crucifixion.

Voyez –

je suis cloué au papier

avec les clous des mots.

(1915)

 

Traduit du russe par Elsa Triolet

in, Maïakovsky : « vers et proses »

Les Editeurs français réunis, 1957

Du même auteur :

Prologue à la Tragédie « Vladimir Maïakovsky » / ПРОЛОГ (28/08/2015)

Vente au rabais (28/08/2016)

Christophe Colomb / Кристоф Коломб (28/08/2017)

La blouse du dandy / Кофта Фата (02/04/2020)

« Ecoutez !... » / «  Послушайте! ... » (02/01/2021)

J’aime / Люблю (02/04/2022)

 

Флейта-позвоночник

поэма

За всех вас,

которые нравились или нравятся,

хранимых иконами у души в пещере,

как чашу вина в застольной здравице,

подъемлю стихами наполненный череп.

 

Все чаще думаю -

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

Сегодня я

на всякий случай

даю прощальный концерт.

Память!

Собери у мозга в зале

любимых неисчерпаемые очереди.

Смех из глаз в глаза лей.

Былыми свадьбами ночь ряди.

Из тела в тело веселье лейте.

Пусть не забудется ночь никем.

Я сегодня буду играть на флейте.

На собственном позвоночнике.

 

 

1

 

Версты улиц взмахами шагов мну.

Куда уйду я, этот ад тая!

Какому небесному Гофману

выдумалась ты, проклятая?!

 

Буре веселья улицы узки.

Праздник нарядных черпал и черпал.

Думаю.

Мысли, крови сгустки,

больные и запекшиеся, лезут из черепа.

 

Мне,

чудотворцу всего, что празднично,

самому на праздник выйти не с кем.

Возьму сейчас и грохнусь навзничь

и голову вымозжу каменным Невским!

Вот я богохулил.

Орал, что бога нет,

а бог такую из пекловых глубин,

что перед ней гора заволнуется и дрогнет,

вывел и велел:

люби!

 

Бог доволен.

Под небом в круче

измученный человек одичал и вымер.

Бог потирает ладони ручек.

Думает бог:

погоди, Владимир!

Это ему, ему же,

чтоб не догадался, кто ты,

выдумалось дать тебе настоящего мужа

и на рояль положить человечьи ноты.

Если вдруг подкрасться к двери спаленной,

перекрестить над вами стёганье одеялово,

знаю -

запахнет шерстью паленной,

и серой издымится мясо дьявола.

А я вместо этого до утра раннего

в ужасе, что тебя любить увели,

метался

и крики в строчки выгранивал,

уже наполовину сумасшедший ювелир.

В карты бы играть!

В вино

выполоскать горло сердцу изоханному.

 

Не надо тебя!

Не хочу!

Все равно

я знаю,

я скоро сдохну.

 

Если правда, что есть ты,

боже,

боже мой,

если звезд ковер тобою выткан,

если этой боли,

ежедневно множимой,

тобой ниспослана, господи, пытка,

судейскую цепь надень.

Жди моего визита.

Я аккуратный,

не замедлю ни на день.

Слушай,

всевышний инквизитор!

 

Рот зажму.

Крик ни один им

не выпущу из искусанных губ я.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам

лошадиным,

и вымчи,

рвя о звездные зубья.

Или вот что:

когда душа моя выселится,

выйдет на суд твой,

выхмурясь тупенько,

ты,

Млечный Путь перекинув виселицей,

возьми и вздерни меня, преступника.

Делай что хочешь.

Хочешь, четвертуй.

Я сам тебе, праведный, руки вымою.

Только -

слышишь! -

убери проклятую ту,

которую сделал моей любимою!

 

Версты улиц взмахами шагов мну.

Куда я денусь, этот ад тая!

Какому небесному Гофману

выдумалась ты, проклятая?!

 

2

И небо,

в дымах забывшее, что голубо,

и тучи, ободранные беженцы точно,

вызарю в мою последнюю любовь,

яркую, как румянец у чахоточного.

 

Радостью покрою рев

скопа

забывших о доме и уюте.

Люди,

слушайте!

Вылезьте из окопов.

После довоюете.

 

Даже если,

от крови качающийся, как Бахус,

пьяный бой идет -

слова любви и тогда не ветхи.

Милые немцы!

Я знаю,

на губах у вас

гётевская Гретхен.

Француз,

улыбаясь, на штыке мрет,

с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,

если вспомнят

в поцелуе рот

твой, Травиата.

 

Но мне не до розовой мякоти,

которую столетия выжуют.

Сегодня к новым ногам лягте!

Тебя пою,

накрашенную,

рыжую.

 

Может быть, от дней этих,

жутких, как штыков острия,

когда столетия выбелят бороду,

останемся только

ты

и я,

бросающийся за тобой от города к городу.

 

Будешь за море отдана,

спрячешься у ночи в норе -

я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона

огненные губы фонарей.

 

 

В зное пустыни вытянешь караваны,

где львы начеку,-

тебе

под пылью, ветром рваной,

положу Сахарой горящую щеку.

 

Улыбку в губы вложишь,

смотришь -

тореадор хорош как!

И вдруг я

ревность метну в ложи

мрущим глазом быка.

 

Вынесешь на мост шаг рассеянный -

думать,

хорошо внизу бы.

Это я

под мостом разлился Сеной,

зову,

скалю гнилые зубы.

С другим зажгешь в огне рысаков

Стрелку или Сокольники.

 

Это я, взобравшись туда высоко,

луной томлю, ждущий и голенький.

Сильный,

понадоблюсь им я -

велят:

себя на войне убей!

Последним будет

твое имя,

запекшееся на выдранной ядром губе.

 

Короной кончу?

Святой Еленой?

Буре жизни оседлав валы,

я - равный кандидат

и на царя вселенной,

и на

кандалы.

 

Быть царем назначено мне -

твое личико

на солнечном золоте моих монет

велю народу:

вычекань!

А там,

где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги,-

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

 

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,

выщетинившиеся,

звери точно!

Это, может быть,

последняя в мире любовь

вызарилась румянцем чахоточного.

3

Забуду год, день, число.

Запрусь одинокий с листом бумаги я.

Творись, просветленных страданием слов

нечеловечья магия!

 

Сегодня, только вошел к вам,

почувствовал -

в доме неладно.

Ты что-то таила в шелковом платье,

и ширился в воздухе запах ладана.

Рада?

Холодное

"очень".

Смятеньем разбита разума ограда.

Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

 

Послушай,

все равно

не спрячешь трупа.

Страшное слово на голову лавь!

Все равно

твой каждый мускул

как в рупор

трубит:

умерла, умерла, умерла!

Нет,

ответь.

Не лги!

(Как я такой уйду назад?)

 

Ямами двух могил

вырылись в лице твоем глаза.

 

 

Могилы глубятся.

Нету дна там.

Кажется,

рухну с помоста дней.

Я душу над пропастью натянул канатом,

жонглируя словами, закачался над ней.

 

Знаю,

любовь его износила уже.

Скуку угадываю по стольким признакам.

Вымолоди себя в моей душе.

Празднику тела сердце вызнакомь.

 

Знаю,

каждый за женщину платит.

Ничего,

если пока

тебя вместо шика парижских платьев

одену в дым табака.

Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,

а в короне слова мои -

радугой судорог.

 

Как слоны стопудовыми играми

завершали победу Пиррову,

Я поступью гения мозг твой выгромил.

Напрасно.

Тебя не вырву.

 

Радуйся,

радуйся,

ты доконала!

Теперь

такая тоска,

что только б добежать до канала

и голову сунуть воде в оскал.

 

Губы дала.

Как ты груба ими.

Прикоснулся и остыл.

Будто целую покаянными губами

в холодных скалах высеченный монастырь.

 

Захлопали

двери.

Вошел он,

весельем улиц орошен.

Я

как надвое раскололся в вопле,

Крикнул ему:

"Хорошо!

Уйду!

Хорошо!

Твоя останется.

Тряпок нашей ей,

робкие крылья в шелках зажирели б.

Смотри, не уплыла б.

Камнем на шее

навесь жене жемчуга ожерелий!"

 

Ох, эта

ночь!

Отчаянье стягивал туже и туже сам.

От плача моего и хохота

морда комнаты выкосилась ужасом.

 

И видением вставал унесенный от тебя лик,

глазами вызарила ты на ковре его,

будто вымечтал какой-то новый Бялик

ослепительную царицу Сиона евреева.

 

В муке

перед той, которую отдал,

коленопреклоненный выник.

Король Альберт,

все города

отдавший,

рядом со мной задаренный именинник.

 

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!

Весеньтесь жизни всех стихий!

Я хочу одной отравы -

пить и пить стихи.

 

Сердце обокравшая,

всего его лишив,

вымучившая душу в бреду мою,

прими мой дар, дорогая,

больше я, может быть, ничего не придумаю.

 

В праздник красьте сегодняшнее число.

Творись,

распятью равная магия.

Видите -

гвоздями слов

прибит к бумаге я. 

 

 

Poème précédent en russe :

Mikhaïl Iourievitch Lermontov / Михаил Юрьевич Лермонтов : Monologue / Монологa (15/11/2018)

 Poème suivant en russe :

Joseph Brodsky / Иосиф Александрович Бродский : « Le grand Hector gît... / « Великий Гектор стрелами убит... » (29/04/2019)